Он был большой — высокий и вообще большой. Он был уравновешенный. Он был благородный. Великолепная цельность личности в любой роли стала результатом его творчества.
Произнесено имя — Черкасов, и перед глазами прежде всего не общеизвестные фотографии из спектаклей, не кадры из фильмов, перед глазами: Невский в дожде. Мокрый зеркальный асфальт, спешащая толпа зонтов. Мельничный водяной шорох шин... Сад отдыха... Аничков дворец... Фонтанка, до блеска вымытые дождем клодтовские кони, кино «Титан», Литейный... Он идет из своего театра в свой Дворец искусств, на Невский, 86. Он выше всех, он виден издалека. Идет широко и неторопливо, не прячась от весеннего дождя. Его узнают, на него смотрят. Но никто не посмеет толкнуть соседа локтем, показать пальцем, уставиться — гляди, мол, артист идет! Просто смотрят, почтительно улыбаются, неназойливо здороваются. Он отвечает — естественно, вежливо, но не отвлекаясь от своих мыслей. Идет широким шагом — органичный и невероятный!
Как многие из моего поколения, я обожал его с детства. Я особенно обожал его, потому что он дружил с моим отцом, и мне доводилось видеть его близко. Приближение только усиливало впечатление. Потому что Черкасов не «играл» благородных людей, а был благородным. Он очень интересовал меня, и я зачитывался потрепанной старой книжкой, бывшей у нас в библиотеке, — книжкой о Черкасове. Она начиналась так (цитирую по памяти): «Когда молодого артиста спросили о его мечте, спросили, что он хотел бы сыграть, он сказал — дерево! Нет, не из сказки, не персонаж, не символ, а само дерево — со стволом, с ветками-руками, дерево растущее, живущее, стоящее под солнцем и ветром». Это его ощущение ранней поры, когда он занимался мимансом, пантомимой, играл и танцевал Пата в трио с Паташоном
и Чарли, это время, когда он приближался к своему первому тюзовскому Дон-Кихоту. А вот и фотографии той поры, подтверждающие реальность, возможность столь странной мечты: Дон-Кихот с копьем в нечеловечески гигантском выпаде. Излом невероятно худых ног. Изгиб, который, кажется, невозможен для живого тела. Такое, кажется, можно только нарисовать, да и то не всякому это под силу, а лишь большому художнику.
Все это — раннее, давнее, мною наяву невиданное, манящее.
Виденное, уже прошлое, но хорошо знакомое, любимое: Черкасов — Полежаев, Александр Невский, Алексей, Паганель. Тревожное, овеянное легендой, лишь приоткрытое — Иван Грозный.
А настоящее (в то время настоящее) — портреты, иногда более, иногда менее живые. Масса портретов. Черкасов и на счастье, и на беду свою оказался похожим на всех великих людей выше среднего роста. Бородатые ученые, композиторы, музыкальные критики заговорили с экрана и со сцены голосом Черкасова. На продолжительное время графичность и живописность в его творчестве уступили место фотографии. И здесь не исчезало обаяние личности, масштаб. Но это были данности — обаяние и качества самого актера, а не созданных им персонажей. Высота искусства не определяется тем, о ком написано, но лишь тем, кто и как пишет. Драматургическая бедность не искупалась значительностью объектов описания.
Я перелистываю книжку о Черкасове тех лет, смотрю фотографии. Он почти все время на трибуне — и в жизни, как действительно крупный общественный деятель, и в ролях тоже. Трибуна скрывает его фигуру, его уникальное тело. Трибуна на время становится его основной мизансценой. Я закрываю книжку и спрашиваю себя — вспоминаю ли я эти его роли? Нет. Вспоминают ли их другие? Думаю, что нет. Выделю лишь одно впечатление. Роль Маяковского в очень слабом спектакле «Они знали Маяковского». Та же риторика в пьесе, то же резонерство в роли, но фигура поэта не спрятана в быт. Его движения, жесты не менее важны, чем слова и интонации. Он открыт пространству. И именно тут в Черкасове возникает магнетическая сила воздействия на зрителей. А я теперь знаю как получить рут права на любой Андроид! Только никому не рассказывайте! :)